Бероева Ю. Э.

В чём сущность гуманитарного образования, частности литературы: в установлении этических и осмыслении основных эстетических категорий. Личность складывается во многом из отношения человека к главным вопросам бытия: жизни, любви, смерти, искусству, природе, свободе.
Часто именно уроки литературы для некоторых становятся первым опытом размышления о человеке, о себе. Общеизвестно,что молодые люди тоскуют по общению, боятся быть одни, часто им нечего сказать не только друг другу, но и самим себе, не о чем подумать. Общение на уровне быта не может прояснить им бытиё. Авторы одной из статей о Достоевском назвали его творчество «опыт о человеке» по аналогии с произведением английского поэта-просветителя 18 века Александра Попа «Опыт о человеке». Что же такого таинственного писатель узнал и поведал нам о своих современниках и нужен ли этот опыт сегодня? «И стал разгадывать и вдруг увидел какие- то странные лица... вполне прозаические фигуры, вовсе не Дон Карлосы и Позы, а вполне титулярные советники...». («Петербургские сновидения в стихах и прозе»)
Актуален ли для современных учеников опыт писателей 19 века? Как ни странно покажется, но психологи говорят о том, что в подростковом периоде ребята нуждаются в нравственных императивах. Именно литература 19 века, где авторы чётко различают понятия добра и зла, предлагает некие идеалы поведения. Кроме того, это возраст, когда востребован у молодёжи герой, настоящая сильная личность, которая, кстати, может быть как со знаком плюс, так и со знаком минус: а герои наших писателей нон –конформисты: от Чацкого до Пьера Безухова и Андрея Болконского. Осмысление их жизненного опыта сокращает опыт ошибок.
Конечно, я далека от мысли, что изучение литературы напрямую корелируется с поведением человека, что, прочитав о плохих и хороших людях, ребята будут застрахованы от ошибок. Бывает в опыте учителей дети пишут хорошие сочинения, как надо, говорят правильные слова, которые хочет услышать учитель, а в жизни поступают совсем по-другому. Мы взрослые тоже знаем,как правильно, в силу разных причин ошибаемся. Конечно, люди слабы, дети не опытны, но нравственные вешки всё-таки должны быть расставлены с юности.
Писатель предлагает собственный опыт познания мира через образы, которые в свою очередь способны формировать личностное отношение человека к важнейшим сущностным категориям. Литература как вид искусства ограничена областью души. Конечно, это пространство настолько обширно, что в обозримом времени, наверное, не исчерпает предназначенное ему. Но Достоевский –один из немногих русских писателей, который смог возвысится до сфер, где душа соприкасается с духом. В силу своеобразия таланта и личной судьбы творчество Достоевского стало синтезом философского, религиозного и художественного познания мира и человека, т. е. синтез основных путей познания мира(образного, научного и религиозного). Безусловно, это очень объёмный и во многом полный взгляд на мир и человека, но не лишённый противоречий. В этом опыте интересно следующее. Изображённое художником имеет конкретный характер, но без достаточно глубокого анализа, философ глубоко анализирует некоторые стороны жизни, но даёт лишь систему отвлечённых истин о них. Достоевский не только соединил эти два взгляда, но и воплотил в своих произведениях своё понимание Божественной истины.
Может в силу уникальности этого опыта к Достоевскому много претензий как к художнику: неубедительность образов, стилевые ошибки, невыстроенность религиозной системы. Но главное, что христианское миропонимание Достоевского запечатлело не только нравственный, но и духовный опыт. Если мы будем говорить только о нравственных ценностях, то все они будут только относительным добром. Если Бога как первичной всеобъемлющей ценности нет, то внутри мира нет абсолютных ценностей. Каждая личность и каждый творимый ею поступок будет только относительным добром, т. е. добром для данного лица. В таком мире и красота относительна, и нравственное добро: у разных сословий, у разных народов, в различные эпохи -различное считалось добродетелью без всякой возможности свести все эти различия к единству. Или говоря словами Дмитрия Карамазова: « Меня Бог мучит. Одно только это и мучит. А что как его нет? Ибо кого же он будет тогда любить, человек-то? Кому благодарен будет? Кому гимн воспоёт? У меня одна добродетель, у китайца другая – вещь, значит, относительная. Или нет?»

.
В романе "Преступление и наказание" цитируется Священное Писание, Соня Мармеладова читает Раскольникову, по его требованию, евангельский эпизод воскрешения Лазаря, о нём упоминает Порфирий Петрович. М.М. Дунаев доктор богословия, доктор филологических наук, профессор МДА отмечает: « Вне проблемы веры всякий разговор о романе Достоевского превратится в праздномысленное времяпрепровождение, хотя бы и в том обретались порой блёстки оригинальных идей». Не понятен будет и финал романа, а значит и весь художественный замысел. Набоков в статье «Фёдор Достоевский», обвиняя писателя в эстетической безвкусице,пишет о том, что герои Достоевского не меняются, и такой сложившийся характер,который «разбирает в своей статье фашистские идеи о делении людей на толпу и сверхчеловека» не переродится к новой жизни, как сообщает нам автор на последней странице романа, либо такой герой не мог стать убийцей. «Понимая слабость своей позиции Достоевский притягивает всевозможные мотивировки, чтобы подтолкнуть Р к пропасти преступных искушений», говоря о его бедности, гордости, распространении материалистических идей. В том и дело, что перед нами, безусловно, православный писатель, пишущий о духовных проблемах.
Всю историю преступления Раскольникова Достоевский рассказал, по словам Дунаева, так, как изображают зло христианские подвижники, тонкие наблюдатели душевной жизни, говорящие о "приражении" дьявола, присоединяющего свою силу ко всякому тёмному пятну в душе человека. Как только у Раскольникова возникло убеждение, что необыкновенные люди имеют право на преступление, как будто какая-то невидимая рука стала подсовывать ему даже и внешние впечатления и условия, ведущие к осуществлению убийства. Когда Раскольников открыл свою тайну Соне, она сказала ему: "От Бога вы отошли, и вас Бог поразил, дьяволу предал". Раскольников согласился с этим: "Я ведь и сам знаю, что меня чёрт тащил". Достоевский не снимает вины с человека, даже сознавая дьявольское развращающее влияние: волю сам же человек и даёт лукавому. Раскольников по собственному произволению туда перешагнуть смог, а обратно — не под силу. Ибо когда человек переступает некую черту запрета, он насилует собственную природу, нарушает онтологически заложенные в его натуру законы человеческого бытия. Он не может сам ничего. Чтобы смочь, нужно отречься от своей гордыни, одолеть её, смиренно признать своё бессилие. Лазарь не может воскреснуть сам. Но "человекам это невозможно, Богу же всё возможно" (Мф. 19,26).
Воскрешение Лазаря есть величайшее чудо, совершённое Спасителем в Его земной жизни. Такое чудо было возможно лишь Богу, но не человеку. Неверие в достоверность этого события есть неверие не просто в чудо, но — в Бога. Ф. М. Достоевский. В уста беса в "Братьях Карамазовых" Достоевский влагает следующие знаменательные слова: "По-моему, и разрушать ничего не надо, а надо всего только разрушить в человечестве идею о Боге, вот с чего надо приняться за дело! С этого, с этого надобно начинать, – о, слепцы, ничего не понимающие! Раз человечество отречется поголовно от Бога, то само собою, без антропофагии, падет все прежнее мировоззрение и, главное, вся прежняя нравственность, и наступит все новое. Люди совокупятся, чтобы взять от жизни все, что она может дать, но непременно для счастья и радости в одном только здешнем мире. Человек возвеличится духом божеской, титанической гордости и явится человеко-бог... а ему "все позволено"... Для Бога не существует закона! Где станет Бог – там уже место Божие! Где стану я, там сейчас же будет первое место... "все дозволено" и шабаш!".
Человек же, мирским своим разумением, может воспринимать внешнее благополучие как добро. Соня полагается только на Промысел, ибо бессознательно чувствует: человек слишком готов ошибиться в своём восприятии доброго и злого. Раскольников и руководствуется изнаночной логикой. Для гордого рассудка невместимо, что в подобном смирении, в немощи такой человеку требуется несопоставимо более силы внутренней, чем в активном проявлении своевольной гордыни его.
В статье о Достоевском Набоков пишет «Мне претит, как его герои « через грех приходят ко Христу», или по выражению Бунина, эта манера Достоевского « совать Христа где надо и не надо». Убеждённость писателя, что только физическое страдание и смирение исправляют душу человека, просто вызывало негодование, брезгливость Горького, считавшего, что страдания унижают человека. объяснял, что после ссылки бунтарь и свободолюбец стушевался, утратил свою при родную непосредственность. Но религиозный и художнический взгляд Достоевского сходятся к тому, что смирение не унижает человека, а, напротив, ставит его на твердую почву честного, реалистичного взгляда на себя, благодаря которому только человек видит себя таким, каким он является на самом деле. Оно есть свидетельство великого мужества человека, не убоявшегося встретиться с самым грозным и неумолимым соперником – совестью своей. Для самолюбивого и тщеславного это не под силу.
Размышляя над Достоевским в контексте духовно-нравственного воспитания,хочется подчеркнуть важную роль, которую играют уроки литературы. Человек чаще узнаёт грех в другом, если имеет такой грех в себе самом, но как только он узнаёт его в другом- познаёт его и в себе. Пока не освобождается, но уже знает. А это всегда мучительно. Оттого-то многие и не хотят читать про "тёмные" стороны бытия: в себя заглянуть страшно.
"Ни в каком устройстве общества, – писал он, – не избегнете зла... душа человеческая останется та же... ненормальность и грех исходят из нее самой". Человек обречён на выбор между добром и злом, но он усугубляется ещё различными пониманиями добра и зла, и путь здесь у человека, по мнению Достоевского только к Богу, как абсолютному добру. Зло есть то в человеке, что препятствует пониманию этого.
Русская классическая литература как вода, которая находит куда течь,сама по себе спасает душу. Думаю, что русская классика и есть курс духовно-нравственного воспитания.

На сегодняшний день литература, кроме, территории, что нас объединяет, а вс1ё остальное: религия, национальности, отношение к прошлому, разъединяет. Нельзя допустиь ошибку, которая будет иметь тяжёлые последствия. Даже советская школа была литературоцентрична.

Наша литература –это единственное, что нас объединяет и в естественных условиях прогисходит знакомство с православной культурой Горький и Достоевский

. Федор Михайлович Достоевский обижался, когда его называли психологом. Психология предполагает, что человека можно классифицировать, отнести к какому-то психологическому и социальному типу и предугадать его поступки. Достоевский, будучи подлинно православным, совершенно убежден, что человек непредсказуем до самого смертного часа, до гвоздя в крышке гроба,. Достоевский, кажется, только и пишет о "бедных людях", об "униженных и оскорбленных", о "карамазовых", о "преступлениях и наказаниях", возрождающих человека. "Возрождение, – подчеркивает митрополит Ан Дело в том, что в поэтике Достоевского цельность личности — тяжелая болезнь, симптомом которой является художественная неубедительность образа. "Меня зовут психологом: неправда, я лишь реалист в высшем смысле, то есть изображаю все глубины души человеческой". ". "Ни в каком устройстве общества, – писал он, – не избегнете зла... душа человеческая останется та же... ненормальность и грех исходят из нее самой". Человек обречён на выбор между добром и злом, но он усугубляет заключённый в этом трагизм своего существования ещё и метаниями между различными пониманиями добра и зла. Эту смятенность души высветила русская литература, сделав её главным предметом своего сострадательного исследования. Она сумела приобщить читателя к таким внутренним переживаниям, таким терзаниям совести, погрузить его в такие бездны души, о каких имела весьма малое представление литература европейская. Думается, что именно это убеждение Федора Михайловича, со всею очевидностью отразившееся в его творчестве, бросилось в глаза замечательному исследователю Достоевского М. М. Бахтину, который говорит об этом, пользуясь литературоведческой терминологией: «Между авантюрным героем и героем Достоевского имеется существенное для построения романа сходство. У авантюрного героя нельзя сказать, кто он. С авантюрным героем все может случиться и он всем может стать. Авантюрный герой так же не завершен и не предопределен, как и герой Достоевского».

Все позволено.

Ф.М. Достоевский как личность, говоря о нем его же словами о человеке, "широк... слишком даже широк, я бы сузил". Но нельзя "сузить" его, иначе это уже будет не Достоевский. Зачем это человеку

Сербский подвижник и угодник Божий Иустин (Попович) писал, осмысляя творческий опыт Достоевского:
"Подвигом веры воскрешает себя человек из гроба своего эгоизма. Христоцентризмом подвига веры он побеждает эгоцентризм своего тщеславного разума, мятежной воли и заражённого грехом сердца. Человеческий разум, каковым он является в своей эмпирической данности, ограничен, эгоистичен, заражён грехом, надменен — это то, что должно быть преодолено. Преодолеть и покориться Разуму безграничному, чистому, безгрешному, вечному, богочеловеческому. Одним словом, — разуму Христову. Это — первое требование евангельского, православного подвига веры. По убеждению Достоевского обретение веры в Богочеловека Христа и в загробную жизнь бесконечно важнее обладания сознанием, познанием, наукой".
Так решается у Достоевского вечное противоречие между верой и рассудком человеческим. Истинно по-православному.
Без веры в воскрешенного Лазаря — всё тщетно.
Но вера в воскрешённого Лазаря бессильна без веры в воскресшего Сына Божия.

.

. Достоевский, кажется, только и пишет о "бедных людях", об "униженных и оскорбленных", о "карамазовых", о "преступлениях и наказаниях", возрождающих человека. "Возрождение, – подчеркивает митрополит Ан Дело в том, что в поэтике Достоевского цельность личности — тяжелая болезнь, симптомом которой является художественная неубедительность образа. "Меня зовут психологом: неправда, я лишь реалист в высшем смысле, то есть изображаю все глубины души человеческой". "Ни в каком устройстве общества, – писал он, – не избегнете зла... душа человеческая останется та же... ненормальность и грех исходят из нее самой". Человек обречён на выбор между добром и злом, но он усугубляет заключённый в этом трагизм своего существования ещё и метаниями между различными пониманиями добра и зла. Эту смятенность души высветила русская литература, сделав её главным предметом своего сострадательного исследования. Она сумела приобщить читателя к таким внутренним переживаниям, таким терзаниям совести, погрузить его в такие бездны души, о каких имела весьма малое представление литература европейская. Думается, что именно это убеждение Федора Михайловича, со всею очевидностью отразившееся в его творчестве, бросилось в глаза замечательному исследователю Достоевского М. М. Бахтину, который говорит об этом, пользуясь литературоведческой терминологией: «Между авантюрным героем и героем Достоевского имеется существенное для построения романа сходство. У авантюрного героя нельзя сказать, кто он. С авантюрным героем все может случиться и он всем может стать. Авантюрный герой так же не завершен и не предопределен, как и герой Достоевского».

Мы возвращаемся к тому, что романы Достоевского — приключения в сфере духа.
Ф. М. Достоевский. В уста беса в "Братьях Карамазовых" Достоевский влагает следующие знаменательные слова: "По-моему, и разрушать ничего не надо, а надо всего только разрушить в человечестве идею о Боге, вот с чего надо приняться за дело! С этого, с этого надобно начинать, – о, слепцы, ничего не понимающие! Раз человечество отречется поголовно от Бога, то само собою, без антропофагии, падет все прежнее мировоззрение и, главное, вся прежняя нравственность, и наступит все новое. Люди совокупятся, чтобы взять от жизни все, что она может дать, но непременно для счастья и радости в одном только здешнем мире. Человек возвеличится духом божеской, титанической гордости и явится человеко-бог... а ему "все позволено"... Для Бога не существует закона! Где станет Бог – там уже место Божие! Где стану я, там сейчас же будет первое место... "все дозволено" и шабаш!"

. Зло есть то в человеке, что препятствует пониманию этого. Бороться со злом необходимо в себе самом.
Наша литература запечатлела в слове и образе религиозный опыт русского человека — и светлый, и тёмный, и спасительный, и опасный для души. Опыт веры и опыт безверия.

Наша литература –это единственное, что нас объединяет и в естественных условиях прогисходит знакомство с православной культурой Горький и Достоевский
Петр Лебедев
Тема "Горький и Достоевский" привлекательна в том отношении, что рассмотрение двух столь несхожих мировоззрений позволяет дать рельефную оценку каждой стороне этого противостояния

В письме к Федину Горький пишет: "Ваше тяготение к "ничтожным клячам" и "досада на рысака" это уже из области морали, и боюсь, что это путь к утверждению необходимости тенденции в искусстве, уступка требованиям времени. Акакий Акакиевич, "станционный смотритель", Муму и все другие "униженные и оскорбленные" - застарелая болезнь русской литературы, о которой можно сказать, что в огромном большинстве она обучала людей прежде всего искусству быть несчастными... Нигде не страдают с таким удовольствием, как на святой Руси.
От физических страданий нас все более успешно лечат доктора, а от моральных - Толстые, Достоевские и прочие, коих, в сем случае, я назвал бы деревенскими "знахарями", они тоже бывают и мудры и талантливы, однако ж чаще углубляют болезнь, а не излечивают ее.
Аз есмь старый ненавистник страданий и физических, и моральных. И те и другие, субъективно и объективно взятые, возбуждают у меня негодование, брезгливость и даже злость. Страдание необходимо ненавидеть, лишь этим уничтожишь его. Оно унижает человека, существо великое и трагическое. "Клячи" нередко рисуются им, как нищие - своими язвами, "клячи" очень часто путают и ломают жизнь таких "рысаков", как Лермонотов, Пушкин, Толстой и т. д. Милосердие - прекрасно, да! Но - укажите мне примеры милосердия "кляч"! А милосердием, любовью "рысаков" к людям творилось и творится в нашем мире все, что радует нас, все, чем гордимся мы. Гуманизм в той форме как он усвоен нами от Евангелия и священного писания художников наших о русском народе, о жизни, этот гуманизм - плохая вещь, и А. А. Блок, кажется, единственный, кто чуть-чуть не понял это... На мой взгляд, с людей страдающих надобно срывать словесные лохмотья, часто под ними объявится здоровое тело лентяя и актера, игрока на сострадание и даже - хуже того...

Позиция "ненавистника страданий" выработалась им еще в 1913 г. в статье "О Карамазовщине", в одной из которых он требовательно заявлял: "Нам больше, чем кому-либо, необходимо духовное здоровье, бодрость, вера в творческие силы разума и воли. "

"Несомненно и неоспоримо, - пишет Горький в указанной статье: Достоевский - гений, но это злой гений наш. Он изумительно глубоко почувствовал, понял и с наслаждением изобразил две болезни, воспитанные в русском человеке его уродливой историей, тяжкой и обидной жизнью: садистическую жестокость во всем разочарованного нигилиста и - противоположность ее - мазохизм существа забитого, запуганного, способного наслаждаться своим страданием, не без злорадства однако рисуясь им пред всеми и пред самим собой

Здесь, безусловно, есть с чем поспорить, ведь в Достоевском мы имеем несравненного диалектика, - его наиболее яркие художественные образы всегда неоднозначны, амбивалентны. Совершенно справедливо Горький обличает темную, звериную сторону "карамазовщины", но и он не может не отметить онтологичности, "русскости" этого явления.
Гениальность Достоевского, может быть, в том и сказалась, что темная сторона Карамазовых (как Федора Павловича, так и Алеши) не заслоняла для него их второй, более высокой ипостаси и ее значения для России. Показателен в этом отношении спор Ф. Карамазова с Смердяковым, начавшийся в шутку, а закончившийся всерьез. Речь шла о том, можно ли отречься от веры.

В разговоре Ивана с чертом Достоевский избирает предметом обсуждения то, что любовь к людям может быть безбожной и антихристовой. "Эта любовь, - пишет Бердяев, - лежит в основе революционного социализма... Достоевский с небывшей еще остротой поставил религиозный вопрос о человеке и сопоставил его с вопросом о социализме, о земном соединении и устроении людей. Это раскрылось ему, как встреча и смешение Христа и антихриста в душе русского человека, русского народа. " Достоевского мучила возможность нехристианской любви к человеку.

Горькому тоже видится русская душа как смешение светлых и темных проявлений, но его интересует другой, далекий от религиозной философии Бердяева и Достоевского пласт проблемы. Для Горького, прошедшего через увлечение Ницше, характерна именно "безбожная" в указанном смысле любовь к человеку. Во всяком случае он выступал ее сознательным адептом, как следует и из цитированного ранее его письма к Федину. Известный монолог Сатина
("Человек - это великолепно, это звучит гордо!") так же вдохновлен "безбожной" к нему любовью.

которую я сам всю сделал... " Горький объявлял своих противников мещанами, некоторые из них язвительно называли его "ужом" и "духовным босяком".

Борьба Горького с Достоевским - это борьба несовместимых нравственных оценок, а также - борьба ХХ века с заветами века ХIХ, поскольку Горький - столь же характерен для ХХ века, как Достоевский - одна из вершин общественной мысли XIX века.

Горький начала ХХ века - сильная и по своему конструктивная фигура. Кажется, он считает своим долгом изо всех сил раскачивать лодку, будучи в глубине души уверен, что более сильный противник-консерватор все-таки удержит ее от опрокидывания. Такая фигура не только уместна, но и необходима в исторически спокойное время, не давая застойной правящей верхушке почивать на лаврах, придавая большую полноту жизненной палитре. Сам Горький был столь же колоритен, как те сильные и удалые выходцы из народа, которыми он восхищался... Но есть признаки душевного и духовного излома в Горьком в 1917-18 гг.

"Я особенно подозрительно отношусь к русскому человеку у власти, - недавний раб, он становится самым разнузданным деспотом, как только приобретает возможность быть владыкой ближнего своего," - пишет Горький.

"Эта концепция, - замечает Л. Спиридонова, - оказалась очень живучей, варьируясь в наши дни то в работах А. Солженицына, то в статьях Б. Парамонова... Как ни соблазнительно было бы представить Горького жертвой собственного "иллюзиона счастья", приходится отказаться от этой версии... Писатель жил по словам В. Шкловского "с собственным воздухом вокруг крыльев", что создавало ему бесчисленных врагов справа и слева... Ему казалось, что перегибы сталинской политики можно исправить, стоит только дать все богатства культуры и науки коллективной армии трудящихся".

Горький - символ и порождение нового (по сравнению с XIX в. ) типа культуры со своими собственными героями и оценками. В этом смысле он никогда не устареет, а его герои будут неизбежно соседствовать в нашей культуре с персонажами Достоевского, которые тоже и, может быть, в еще большей степени, были и остаются среди нас как специфические инварианты русской души, не подверженные времени. . Смирение является твердой основой, солью всех добродетелей. Без него они вырождаются в лицемерие, ханжество, гордыню.

Эта мысль постоянно звучит в творчестве Достоевского. Она является для него своего рода фундаментом, на котором он строит редкий по глубине прозрения психоанализ человека. Отсюда необычайная правда изображения им внутреннего мира человека, сокровенных движений его души, его греха и падения и одновременно глубинной чистоты его и святости образа Божия. При этом никогда не чувствуется со стороны автора ни малейшего осуждения самого человека. В уста старца Зосимы Достоевский вкладывает замечательные слова. "Братья, – поучает старец, – не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его, ибо сие уже подобие Божеской любви и есть верх любви на земле... И да не смущает вас грех людей в вашем делании, не бойтесь, что он затрет дело ваше и не даст ему совершиться. Бегите сего уныния... Помни особенно, что не можешь ничьим судьею быть. Ибо не может быть на земле судьи преступника, прежде чем сам судья не познает, что он такой же точно преступник, как и стоящий перед ним, и что он-то за преступление стоящего перед ним, может, прежде всех виноват".

Но познать-то это не так просто. Далеко не многие способны увидеть в себе, "что и он такой же точно преступник". Большинство мнит себя в общем-то хорошими. Именно потому и мир так плох. Те же, которые становятся способными увидеть, что "все виноваты за всех", видеть личную свою преступность перед внутренним законом правды и раскаиваются, – глубоко преображаются, потому что начинают видеть в себе Божию правду, Бога.